Могу представить себе – я командир немецкой охранной дивизии, барон Вольфганг Мориц фон Плотто, и вдруг меня среди ночи будят и орут в ухо «герр генерал – русские в городе!» или «русские танки прорвались!».
И тут следом пушечная стрельба из калибров, наводящих на мысль даже не о танках, а о чем-то размером с крейсер. И при этом большая часть твоей дивизии не охраняет тыл как ей это положено, а не спеша и со вкусом перемалывается в мясорубке под Любанью. Нужно добавить к этому растерянность от внезапного ночного нападения и от той скорости, с которой приближается стрельба. А потом лязг гусениц совсем рядом, орудийный выстрел, от которого вылетают стекла из окон, и русский танк-монстр, как картонки, одну за другой давящий припаркованные у штаба легковые машины.
Немцы – прекрасные солдаты, но от неожиданности и непредвиденных действий противника они впадают в ступор, и вывести их из этого состояния можно только хорошим пинком. Генерал-лейтенант, лихорадочно застегивая мундир, с ужасом смотрел на перебегающих внизу русских солдат в белых зимних балахонах и на разбросанные тут и там тела немецких воинов. Потом начальник штаба дивизии, подполковник Герхард фон Арнтзен, выбил окно и открыл по русским солдатам огонь из МП-40. Затем был взрыв и темнота. Навсегда.
Но это, так сказать, лирика. Труп немецкого генерала в залитом кровью мундире мы нашли в развалинах его штаба, когда бой уже кончился. А от его начальника его штаба осталась только фуражка с вышитой монограммой GA. Истинный ариец, блин, с автоматом решил повоевать против взвода наших орлов, поддержанного БМП-3.
Бригада ушла вперед, обойдя город по восточной объездной дороге. А наш батальон остался удерживать Лугу, как важный узел коммуникаций. Ну и зачистка, само собой, вкупе с восстановлением советской власти.
Поставив нам эту задачу, товарищ генерал майор добавил, что именно через нас может попробовать вырваться из окружения на соединение со своими главными силами знаменитая испанская добровольческая «Голубая дивизия», и что товарищ Сталин будет очень доволен, если мы окончательно прищучим здесь этих «борцов с большевизмом», отправленных Франко в Россию... Очень многообещающее заявление – батальон против дивизии. Хотя где наша не пропадала. Пусть эти испанцы дадут мне пару дней на подготовку, и тогда это еще надо посмотреть, кто кого. А быстрее у них и не получится, потому что пешим порядком от Новгорода к Луге – это налегке два-три дня. А если с обозом, то и все четыре-пять. Да еще кавалеристы Белова у испанцев на хвосте повиснут. Людей еще подбросили бы, окопы копать, но думаю, что так и так успеем! Или я не майор Слон?
4 марта 1942 года, ночь. Станция Луга.
Сергеева Дарья Васильевна, 22 года, воспитатель детского дома
Мамочки родные, страшно-то как! Сама я уже устала бояться, но детки плачут тихо-тихо. Прижались как птенчики друг к другу от холода, а мне снова становится страшно. Все мы уже, считайте, что мертвые. Наши на фронте снова начали наступление, у фашистов большие потери, и для их госпиталя нужна кровь, детская кровь. Так хочется жить, а еще больше хочется, чтобы жили эти детки. Проклятые фашисты! Проклятые немцы! Сколько они людей уже убили и все им мало! А деток отбирали специально, все белокурые и синеглазые – «арийская кровь», говорят.
В вагоне темно, только чуть тлеют угли в буржуйке. Холодно. Второй день вагон стоит на станции Луга. От пожилого немецкого солдата, который вчера вечером приносил нам еду и немного говорил по-русски, я узнала, что наши прорвали фронт под Старой Руссой и освободили Псков. По нему было видно, что этот немец был сильно напуган.
– Фройлян Дарья, – сказал он, беспокойно оглядываясь, – наша армия окружена, ваши взяли Псков и Дно. Я простой солдат, фройлян, и воевал с вами еще в ту войну. Фройлян Дарья, я… – в этот момент позади него раздались чьи-то шаги и немец, умолкнув, быстро сунул мне ведро с жидким супом и мешок с несколькими буханками черного хлеба. Дверь вагона-теплушки захлопнулась. Через тонкое дерево было слышно, как к первому подошел еще один немец. Я затихла, стараясь не дышать. В школе по немецкому языку у меня было только «хорошо» и «отлично». Живой разговор он, конечно, отличается от того, что нам преподавали, но немцев я все-таки понимала….
– Дай закурить, Курт, – сказал подошедший. – Ты должен мне еще две сигареты.
– Помню, Франц, – отозвался немец, который со мной разговаривал. – Держи пока одну. Давай скорее, пока Ворчун не видит.
Было слышно как чиркнула спичка. – О чем ты болтал с этой русской, Курт? – спросил Франц, очевидно сделав одну или две затяжки. – Неужели договорился с ней по-доброму? У меня давно не было женщины, так может ты и за меня замолвишь словечко? У меня есть одна надежно припрятанная железная корова…
– Заткнись Франц, – беззлобно ответил Курт. – Эта русская девочка так похожа на мою Лотхен…
– А ты у нас сентиментален, – засмеялся немец, которого звали Францем, – хотя, может ты и прав. Многие местные больше похожи на истинных арийцев, чем некоторые наши, например, этот засранец Петер.
– Да ну его, – ответил тот, которого звали Куртом, – лучше скажи, что нам сегодня сорока на хвосте принесла?
– Плохи наши дела, Курт, – Франц сплюнул, – прибежали наши, те, что успели унести ноги из Пскова. Сейчас этих парней допрашивают в ГФП, но наболтать всякого они успели…
– Ну, – нетерпеливо переспросил Курт.
Ответ Франца последовал так тихо, что я едва расслышала. – В Пскове не просто русские, Курт. В Пскове их танковый ОСНАЗ. Это тот самый, который расколошматил 11-ю армию, а потом мимоходом раздавил кампфгруппу быстроходного Гейнца. Начальство в панике, пакует чемоданы…
– Откуда они там взялись? – удивленно спросил Курт.
– А черт их знает! Парни говорят, что эти проклятые русские просто появились из темноты перед самым рассветом. Кто не успел убежать – был тут же убит. Это уже не те деревенские увальни, с которыми мы имели дело летом, – Франц сплюнул. – Ну ладно, пошли, а то Ворчун Шульц опять разорется. Лейтенант говорит, что у командования уже есть приказ – завтра утром расстрелять всех пленных и заложников, поджечь город, и отступать на север к основным силам. Против русских танков мы тут не продержимся и получаса. Так что я думаю, что зря все-таки мы принесли еду этим русским. Все равно утром их расстреляют…
– Это же дети, Франц, – ответил Курт. Честно говоря, этот пожилой дядечка нравился мне все больше и больше, несмотря на то, что он был немец.
– Это унтерменши! – убежденно сказал Франц. – Ты думаешь, что они принесут еду твоим детям, если и в самом деле когда-нибудь ворвутся в Рейх, как об этом кричит их пропаганда?
Что ответил Курт, я уже не слышала, потому что, подобрав свои ведра, немцы пошли дальше вдоль вагонов, и их голоса уже не были слышны.
Я села на пол. Зачем я их подслушивала? Не знаю, наверное просто женское любопытство и желание узнать хоть что-нибудь. Ведь немцы старались держать нас в полном неведении… Теперь я знала, что жить нам оставалось всего лишь до утра. Надежды, что придут наши и спасут, у нас не было никакой. Но комсомолка не должна предаваться отчаянию. До утра еще было время, а значит, оставалась и надежда…
Я собрала вокруг себя плачущих детей, как могла, успокоила их. Прижавшись друг к другу, мы постарались уснуть. Хорошо, что они не понимали того, о чем разговаривали немцы.
Проснулись мы глубокой ночью. Где-то совсем рядом шел бой. Стреляли не только из винтовок и пулеметов, но и из пушек, причем близко. При каждом таком выстреле старый вагон вздрагивал, и с потолка сыпалась какая-то труха. Случилось невероятное, нас вот-вот должны были освободить. И было бы совсем обидно погибнуть за минуту до спасения. Бабушка, темный человек, говорила, что бог помогает тому, кто сам стремится себе помочь.
– Мамочки! – взвизгнула я. – Дети, быстро на пол, под нары!
Едва только мы растянулись на холодных досках, как по вагону простучала пулеметная очередь – будто палкой провели по забору. Потом еще раз, и еще. Пули крошили доски примерно на уровне моего пояса. Если бы мы не легли на пол…
Взрыв снаряда где-то совсем рядом… Вагон качнуло, и мы услышали жуткий нечеловеческий вопль умирающего человека. Топот ног, ругань по-немецки, и где-то уже совсем неподалеку шум моторов и пулеметные очереди.
Теперь пули летели вдоль вагона, и значительно ниже. Я лежала, сжав зубы, и молча просила Бога, в которого я никогда не верила: – Только бы никого не задело, Господи, только бы никого не задело. Прошу Тебя – они же еще дети, Ты же их почти спас, Господи, ну еще немножко…
Прогремел еще один выстрел из пушки, еще один разрыв снаряда, теперь уже не у нашего вагона, а значительно дальше. Немцы отступали, только слышно было, как где-то совсем рядом стонет умирающий.
